Посвящается памяти моей бабушки, Стрельниковой Дарьи Михайловны, и всех земляков, чья судьба была безжалостно изломана в страшные годы репрессий…
— Как ты думаешь, почему Урал называют седым?
— Не знаю!
— Может быть, из-за давности бытия, ведь «нет числа его летам»?
— А по-моему, из-за низких облаков, которые почти круглый год висят над горами. Вон, посмотри, свинцовые тучи прямо так и «сели» на сопку. Издалека, кажется, что елки стали седыми…
Парень с девушкой, соседи Дарьи Михайловны по купе, лёжа на верхних полках, беспечно беседовали, любуясь уральскими пейзажами…
Поезд, то набирая скорость, то притормаживая, шёл через вековую тайгу, тёмно-зелёной стеной стоявшую у железной дороги. Изредка лес расступался, и тогда за окном вагона показывались вокзалы небольших городков, мелькали какие-то серые полустанки и неприглядные деревушки. Всё это Дарья Михайловна уже видела однажды… в тридцать третьем. Волею судьбы она вновь оказалась в этом суровом краю. На нее нахлынули грустные воспоминания, и боль, с годами притупившаяся, остро отозвалась в сердце.
Память возвращала пожилую женщину в беззаботное детство в теплом и светлом отчем доме, который, сияя начищенными окнами в резных наличниках, красовался на тихой, зеленой улочке сибирской деревушки Михайловки. Она вспомнила моложавого, полного сил отца, его огненно-рыжую окладистую бороду и степенную, рассудительную маму.
Бог дал её родителям Михаилу и Марии Поляковым одиннадцать детей: одного сына, который, удосужившись появиться на свет в день рождения Будённого, был наречен по имени прославленного командарма, и десять дочерей. Пятеро малышек у четы Поляковых умерли в младенчестве, оставшиеся дети подрастали, обласканные мудрой родительской любовью. Чтобы достаток был в доме, семья трудилась от зари до зари. Работников не держали — самостоятельно управлялись со своим большим хозяйством. У отца были золотые руки, за что ни возьмется — все ладно сделает. Человеком он был грамотным, работал писарем в сельсовете, почитывал газеты и журналы. Не особо полагаясь на женскую силу — какая помощь от девок! — он приобретал на домашнее подворье различные сельхозмашины. Были у Поляковых на дворе и сеялка, и косилка, и конные грабли. Трудолюбивый, непьющий Михаил хозяйство вел рачительно, и потому даже в самые неурожайные годы семья не испытывала голода.
Первым из детей отчий дом покинул сын Семен, он нашел свою судьбу в далеком приграничном городе Бресте. Повзрослевшие дочери Евдокия и Таисия в невестах не засиделись, одна за другой улетев из родительского гнезда, обзавелись семьями. Средняя дочь Ульяна, выучившись в Караганде на повара, работала там в заводской столовой. На руках у Поляковых оставались только младшие — девятилетняя Даша и шестилетняя Нюрочка.
А в стране между тем не на шутку разгоралась классовая борьба. Ветры перемен долетели и до глухой провинции. Когда колхозные активисты, выполняя директиву партии большевиков, пошли по Михайловке от одного крепкого хозяйства к другому, чтобы ликвидировать мироедов-кулаков, Михаил Поляков понял, что его добротную избу они не обойдут стороной. Пытаясь отвести страшную беду от своих родных, он решился уйти из дома. Собирая необходимые вещи в дорогу, напутствовал жену: «Когда спросят тебя — где муж? — ругай меня самыми последними словами и отвечай, мол, сбежал к полюбовнице в город, бросил семью на произвол судьбы. Бабу с малолетними детьми не отправят в ссылку. Ведь не звери же они! Я как-нибудь перебьюсь на чужбине, так зато ты, Маша, с малыми в своём доме останешься. Пусть даже если у вас всё отберут, родная земля, родные стены помогут вам выжить». И, прячась от любопытного глаза, с небольшой котомкой за плечами, отец покинул дом в душную летнюю ночь.
Несколькими днями позже нагрянула комиссия по борьбе с кулачеством. Никакие мольбы матери не тронули железные сердца коммунистов. За те полчаса, что были даны на сборы, рыдающая женщина успела натянуть на дочерей по нескольку кофточек одну на другую, да на себя повязала пару платков и вязаную из шерсти шаль — никаких узлов с вещами или продуктами взять не разрешили. Несчастных горемык посадили на телегу и под вооружённым конвоем этапировали на железнодорожную станцию Маслянская.
В товарном вагоне, в котором их везли до места высылки, было темно и смрадно. Сюда натолкали множество раскулаченных семей. Даша на всю жизнь запомнила душераздирающий плач и стенания людей, обречённых на гибель. Ехали долго. Поезд то и дело останавливали на каких-то станциях, загоняя в тупики, к составу присоединяли такие же вагоны, битком набитые мужчинами и женщинами, стариками и детишками. В дороге ссыльных никто не собирался кормить, лишь раз в день открывали двери и бросали невольникам буханки ржаного хлеба, да подавали в огромных чайниках кипяток. Сидя на соломенной подстилке, прижимаясь к плачущей матери, голодные, перепуганные Даша и Нюра сквозь слезы смотрели в щель вагона на проплывающую мимо непроходимую уральскую тайгу, мрачной темно-зелёной стеной стоявшую по обочине железной дороги.
На станции Тавда им приказали выгружаться из вагонов. Дальше нужно было идти пешком. Людская река потекла по дороге из городка в сторону тайги — на выселки. Вооруженные солдаты со злобой подгоняли выбивавшихся из сил стариков и детей, толкая их в спины прикладами винтовок: «Ну! Пшел! Не сдерживай!». Даша с Нюрочкой, держась за руки, шагали по каменистой тропе, стараясь не запнуться и не упасть. До поселка шли весь день, несколько раз останавливаясь отдохнуть.
Разместились Поляковы в небольшом сумрачном бараке, посреди которого стояла закопченная русская печь. По одну сторону от печи уже жили какие-то люди. Мать устроила дочерей в противоположном углу. В первое время спали на стоящих вдоль стен голых лавках, подложив под голову свою одёжку. С приходом осени поселенцам выдали матрасы, набитые соломой. Каждый день рано утром раздавался звон — колотили металлической трубой по обломку рельсы. По этому сигналу все взрослые шли на работу — валить лес. Мать торопилась поскорее выйти из барака — не дай Бог припозднишься — оштрафуют и лишат хлеба. Дети и так голодные.
А дети, позабыв что они дети, днями в оцепенении сидели около тусклого окошка на скамье в бараке, ожидая мать. Малышек пугала жуткая лагерная обстановка. Они не понимали: почему их выгнали из дома, почему привезли сюда? За какую провинность их наказали? Мать, вернувшись с работы, приносила немного какой-нибудь крупы и хлеб. Черные, корявые кусочки голодным девчушкам казались вкуснее всего на свете. И так хотелось их съесть все сразу… Но мама резала эти кусочку на крохотные порции и строго- настрого наказывала: «Вот это съедите завтра утром, а вот это — в обед!». Осенью она изредка приносила еще и картошку, а зимой стало очень голодно — пайки постоянно урезали — дорогу то и дело переметало, и машины с продуктами неделями не могли пробиться на выселки.
Зима в тот год выдалась суровой: от мороза стены бараков по ночам зловеще трещали, а снегопады были такие, что за ночь заваливало входные двери так, что утром нельзя было выйти из барака без помощи извне. У ссыльных девочек не было зимней одежды, и поэтому они, увязанные по уши какими-то тряпками, жались к теплым бокам печки, на лежанке которой пребывала немощная полуслепая старушка соседской семьи. Но если с холодом как-то можно бороться, то голод победить нельзя. Он беспощаден. В конце зимы у Поляковых ничего из еды, кроме котелка клюквы, не было. Чтобы успокоить боль в пустых желудках, обессилевшие малышки брали по горсточке кислых ягод и отправляли в рот. От неимоверной кислоты желудочная боль только усиливалась. Мать, видя, что дети совсем пропадают, решила сходить в Тавду — в надежде обменять свою вязаную шаль на какие-нибудь продукты. Отпросившись у коменданта на трое суток, ранним утром она ушла.
А поздно вечером, когда уже задули керосинку и легли спать, к ним в барак постучали. Какой-то бородатый, измождённый старичок, опираясь на посох, спрашивал Поляковых. У перепуганной Даши сердце оборвалось, когда она услышала: «Доча, ты меня не узнаёшь?» Это был их отец. Натужно кашляя, как-то вдруг невероятно состарившийся, страшно исхудавший, он, как подкошенный, рухнул на скамейку и тут же потерял сознание. Где он скитался всё это время, и что пережил, каким чудом ему удалось отыскать их здесь — семье не суждено было узнать. Не приходя в себя, он к полудню следующего дня скончался. Когда дети поняли, что их папа умер, они закричали от ужаса. Соседская старушка слезла с печи и, как могла, стала утешать сироток. С её помощью маленькие девочки обмыли своего покойного отца и обрядили его в чьё-то чужое исподнее.
Мать, переступившая порог барака и увидевшая на лавке умершего мужа, повалилась в обморок, выронив из рук принесённые узелки с мукой и картошкой. А потом они втроём хоронили отца. Утопая в снегу по пояс, мама за верёвку тянула санки с гробом из необструганных досок, а дочери, упираясь изо всех своих силёнок, толкали «катафалк» сзади. На кладбище они выкопали в снегу глубокую яму и поставили в неё гроб. А потом засыпали снежную могилу, укрепив над ней колышек с табличкой в ряд с другими такими же табличками.
После смерти отца мать стала заметно сдавать. Она с трудом поднималась по утрам на работу. У неё опухали ноги, болели натруженные руки. Так закончилась голодная зима, и началась голодная весна. В одну из апрельских тёмных ночей в барак украдкой вошла средняя дочь Поляковых — Ульяна. Она присела на лавку подальше от окна и, не раздеваясь, пока её полусонные сестрёнки натягивали свою вконец износившуюся одежку, торопливо выпила кружку кипятку. Взяв девчонок за исхудавшие ручонки, Ульяна тут же пустилась с ними в обратную дорогу. До Тавды шли под покровом ночи. С наступлением утра, опасаясь встречи с людьми, ушли в сторону от дороги. Отыскали укромное местечко под деревьями, замаскировали скрад еловым лапником и в таком шалаше устроились на днёвку. Свой путь они продолжили, когда начали сгущаться вечерние сумерки.
В Тавде сели на поезд и с пересадками через двое суток прибыли на станцию Маслянская. Старшая сестра успела снять со ступенек вагона поезда одну только Дашу, как к ней подошли три человека в форме.
— Полякова Ульяна Михайловна?
— Да!
— Вы арестованы за кражу кулацких детей!
На неё тут же надели наручники.
За свое тяжкое «преступление» Ульяна получила десять лет каторжных работ на Колыме. Дашу и Нюру не вернули на выселки, их определили в Александровский детский дом, который размещался на территории усадьбы бывших помещиков Смольных. В детском доме девочки окончили семилетнюю школу. Мать, постаревшая, больная, вернулась с выселок спустя шесть лет. Крепкий, рубленый дом, который построил «на века» ее муж в Михайловке, был занят. Ей разрешили поселиться в пустовавшей земляной избушке на краю деревни…
… Нахлынувшие воспоминания так взволновали пожилую женщину, что слёзы ручьём текли из глаз Дарьи Михайловны. Уж кто-кто, а она-то знала, почему Урал седой. Он видел великое людское горе.
