«Самое тяжелое состояние в старости – одиночество. Справиться с ним – трудная работа. Если ты в течение всей предыдущей жизни умел управлять собой, то и эта напасть тебе под силу. Но если привык к чужой опеке, жил, не полагаясь на себя, то в преклонные годы потеряешься, растворишься в водовороте жизненных проблем и бед. В своих же низменных потребностях. «Знай, ты сам себе господин и сам – возничий своей жизненной повозки» (перевод с китайского).
Дед Мишка
В юности я поехала поступать в Ждановский университет, в Ленинград. Поселилась у тетки в большой коммунальной квартире «о четыре семьи», как говорили ее жильцы. Кухня всегда была полна народу Готовили на трех газовых плитах старого-престарого образца, над расположенными по углам большими столами висели полки с посудой. За столами постоянно кто-то сидел: ели, пили пиво, играли в шахматы и шашки, читали газеты, делали уроки…Это был свой, особый мир. Кухня была центром вселенной. Как и все, ее очень любил дед Мишка, по меткому выражению моей тети Вали, «местный охламон».
Он нигде не работал (да никто и не помнил, работал ли он в молодости, еще когда жива была его жена Соня). После ухода Сони он просто нагло тунеядствовал, приходя на кухню в нужный момент, «под скусный дух» чего-нибудь жареного, печеного или вареного. С несчастным видом садился за вылизанный когда-то до блеска, а теперь покрытый жирными пятнами и пыльными холмиками тети Сонин стол и начинал нахваливать очередное блюдо. Конечно же, хозяйка брала тарелку и угощала Мишку («На шары его бесстыжие, голодные смотреть, что ли?!»).
Подкрепившись, дед Мишка, кряхтя, облачался в рваненькое пальтишко, напяливал чужие, невесть откуда взявшиеся сапоги, скручивал в руках картуз, тяжело охал и уходил, громко спускаясь по лестнице. На лифте (после того, как в очередной раз его, пьяного в стельку и раздухарившегося, раздебоширившегося, мужики отправили на первый этаж) он принципиально не ездил. Недолюбливал он лифт. До утра ведь почти добирался потом на девятый этаж, засыпая по пути в пролетах.
Где он промышлял и чем, никто не знал, хотя, правда, видели его как-то в метро, попрошайничал. Но деньги у хитрюги всегда водились. Он их исправно пропивал. И опускался все ниже и ниже. Уже на кухне еле терпели его вонь, ворчание, он стал злым, агрессивным и взрывным. Молодежь обходила его с презрением стороной, а тетя Валя даже как-то огрела его половником за хамство. Я, молоденькая девчонка, вообще не считала его человеком. У меня, провинциалки из интеллигентной семьи, не укладывалось в голове: как в таком прекрасном городе, среди таких замечательных людей могут жить такие отбросы общества?!
Прошло двадцать лет. Я вновь навестила тетю, правда, она уже переехала из той коммуналки в хорошую квартиру на Дзержинской. За разговорами вспомнили всех жильцов – они по-прежнему дружили и по-прежнему жили делами и проблемами друг друга. Это просто удивительно! Дети выросли, внуки уже работали, учились в институтах, служили в армии. Про каждого тетя Валя рассказывала с любовью и заботой. И вдруг я вспомнила про деда Мишку. «Он-то жив?»
– Не представляешь, – сказала тетя Валя, – не просто жив, а живет другой жизнью! Он ведь и не старый совсем был, и пятидесяти не было. А просто вот так опустился, обнаглел. А однажды Сергуня-младшенький (Ивановых) в ответ на его очередной скандал возьми и скажи: «Старый ты тунеядец и злодей! В тюрьму тебя надо!»
Мишка начал вроде огрызаться, а потом затих, ушел в свою нору. А утром из его комнатушки послышались звуки не то рубки чего-то, не то стройки, а может – уборки. Взял в туалете ведро, тряпку, бегает, суетится, что-то переставляет, громыхает. Никто не вмешивается.
К вечеру же было «явление Христа народу». Дед Мишка при полном параде: в костюме (Сонечка говорила: смертный), в белой сорочке, лаковых туфлях, при одеколоне возник перед нами, аки икона.
– Все, народ. В сознание я вошел.
Что ты думаешь, пошел ведь устраиваться на работу. Худо-бедно, устроился в какой-то гараж (руки-то в молодости золотые были, видать, не забыли мастерства-то). Ходит на работу, не пьет. Мы его теперь уже с удовольствием угощаем. «Не надо, – говорит, – сам себе приготовлю». И становится к плите, варит что-то. Стол отмыл, посуду новую купил (прежнюю-то сдал на металлолом, выпить не на что было).
А тут баба Нюра слегла. Молодым ее внучатам работать надо, сиделки нету. Дед Мишка и говорит: «До четырех я – в гараже, а потом свободный. Я присмотрю за ней». Бабке все хуже и хуже, заговариваться стала, ночами не спит. Мишка говорит ребятам: «Меняемся. Идите жить в мою комнату, она и побольше, и потише, а я тут буду, при ней».
Год он за ней ухаживал. Денег не брал. Работы не бросал, остепенился, приоделся, бабу Нюру сам кормил, мыл. А ведь она больше всех на него ворчала… А когда померла старуха, он так свою солнечную комнату ребятам и переоформил: «Скоро детки у вас пойдут, тут просторнее».
Вот такие у нас дела, племяша. И вот такие бывают переломы в жизни человека. Хорошие переломы. Он победил свое одиночество, остановил себя прямо перед бездной. Что ж, только уважения и заслуживает. А ведь хорошее в человеке завсегда побеждает. Мне вот на день рождения букет принес. Я его расцеловала. Могла ли я об этом даже подумать в те годы, когда он пил и на монстра похож был?
Наталья Колпакова
