Вспоминают дети войны – маленькие свидетели большого ужаса
«Я прожил большую часть своей жизни с тяжелым грехом на душе. Он давил мне на грудь, как могильная плита, не давая дышать свободно. И как бы ни складывались обстоятельства, как бы ни старался я пройти свои годы праведно, с пользой для других, сколько бы слов благодарности ни слышал я от людей за свои добрые и благие дела, ничто не перекрывало ту мою старую вину. Вину перед матерью».
Это воспоминания нижнетуринца Александра Филипповича Сопрунова. Они были опубликованы в книге «Мы вошли в этот мир через двери войны», изданной в Лесном в 2015 году.
Мы посвящаем этот рассказ современным детям, которые даже не представляют, что пережили в сороковые роковые их сверстники – маленькие свидетели большого ужаса.
Дамоклов меч греха
…Была война. Отец добровольцем ушел на фронт в первые же дни. В первый военный год пришла и похоронка на него. Дома четверо детей, я самый старший, десять лет, и старики – слабенькая бабушка и лежачий после инсульта дедушка. Мать, как говорилось в пословице, была «и швец, и жнец, и на дуде игрец»: большое хозяйство – корова, коза, утки, куры, пара поросят. А работу в колхозе тоже никто не отменял: то посевная, то лесозаготовки, то картошка – посадка, прополка, уборка. Крутилась она, словно белка в колесе.
Сейчас вспоминаю и думаю: где она брала столько здоровья, сил? И ведь никогда не унывала, была в нашей семье самым веселым, самым оптимистичным человеком. На какое-то время прибило ее, конечно, горе – похоронка эта. Но потом отошла, оживилась. И все, что ни делала, делала с песней. А не поет – так просто мелодию какую-нибудь тихонько мурлычет.
Активная, на дела всякие придумчивая, на подъем легкая. А еще – красивая, светлая какая-то, если можно так выразиться, светящаяся вся. То ли благодаря светлым, пушистым волосам волшебство такое от нее исходило, то ли от подвижной, тонкой фигурки веяло этими теплыми лучами радости. Но с ее появлением лица людей озарялись улыбкой. А мы-то, ребятишки, как обожали ее! И она нас любила. Очень любила.
И вот такую маму я предал. И хоть произошло это случайно, по детской моей глупости, но грех этот повис надо мной дамокловым мечом.
«Ты чего творишь, дурак?»
Наличие нашего большого хозяйства совсем не означало, что мы тут вот, на Урале, в тылу, как сыр в масле катались, жили мирно да сытно. Ничего подобного. Провианта еле хватало, чтобы прокормиться, потому что основную долю получаемых от домашнего хозяйства продуктов – молока, мяса, яиц – мы должны были отдать на нужды фронта. Сбор этих продуктов был делом очень серьезным. В район приезжали заготовители, у них была наперечет вся живность, что имелась в личных подворьях колхозников, и они очень часто проводили рейдовые проверки.
Как-то такая представительная проверка в составе человека из района, вооруженного сотрудника милиции, председателя колхоза пришла и к нам. Районный открыл большую амбарную книгу, стал зачитывать, сколько мы всего должны государству и сколько сдаем. Дошел до сдачи молока и говорит: «Ну, корова у вас семь литров в день дает, надой указан небольшой, так что ваши в день – два литра».
Меня тут словно сила какая-то подмыла:
– Как это семь литров? Сам ее пасу, на заливные луга отгоняю, отелилась наша Зорька давно, так что по двенадцать-тринадцать литров надаиваем!
– Ты чего несешь, малец? – поднялся вдруг председатель. – Семь у нее литров средний надой!
– Да не семь, а тринадцать, полнехонькое ведро, – не унимался я.
Районный захлопнул амбарную книгу, молча встал и вышел из избы. За ним – милиционер. Мать схватилась за голову и тоненько как-то запричитала. А председатель цепко схватил меня за руку и зло прошипел: «Ты чего творишь, дурак? Помолчать-то не мог? Ей чем вас кормить-то?»
Маму забрали на следующий день. Приехала колхозная бричка, а на ней – вооруженные люди. Она к тому времени уж и узелок собрала, и попрощалась со всеми нами, с соседями. Нам сказала: «Жить идите к тетке». Меня не упрекала, только смотрела на меня горько и печально. Я размазывал по лицу слезы, а подойти к ней боялся… Бабушка назвала меня в сердцах иродом, из взрослых со мной никто не разговаривал.
«Не убивайся так, сынок»
Дали ей десять лет лагерей. А в клубе суд открытый провели, для острастки. Даже нас, детей, в зал пустили. Помню только, что женщины почти все плакали. А мама сидела в наручниках и тихо смотрела в толпу. Я ж скрючился, согнулся от боли во всем моем детском теле и истово просил Боженьку: «Ну пусть, пусть она посмотрит на меня!»
И она посмотрела. Наши глаза встретились, она улыбнулась и дважды кивнула мне, словно говоря: «Не убивайся так, сынок. Я понимаю, что ты не со зла…»
Мои младшие сестра и два брата воспитывались у тетки, а меня отдали в детдом. Я и не сопротивлялся, знал, что здесь мне будет плохо, не простит она меня за свою сестру.
Она и не простила. Когда мама через семь с половиной лет вернулась из лагеря, она даже не известила меня об этом. А приехала мама, как я потом узнал, совсем больная. Протянула всего-то год и умерла.
Я вырос, выучился на фрезеровщика, уехал жить и работать на Дальний Восток, освоил еще несколько смежных рабочих профессий, женился, завел семью, детей. О маме не забывал ни единого дня. Она без конца снилась мне – молодая, легкая, в летнем платье и пестрой косынке, повязанной низко, над бровями, и все время куда-то уходящая от меня, ускользающая. Это превратилось в каждодневную многолетнюю пытку. Но я ничего не мог поделать с собой.
«Спасибо, родная! И прости ты меня, грешного!»
Однажды всей семьей мы были на сельском покосе. С утра до полудня хорошо поработали, а как солнышко выкатилось высоко в зенит, пошли перекусить в тенечек да прилечь отдохнуть. Я задремал. И вдруг проснулся от звука чьего-то голоса, молодого, нежного. Чуть приоткрыв веки, сквозь истомную дрему и жаркое марево душистого летнего дня я вдруг увидел силуэт девушки, медленно идущей вдоль лесной опушки и… напевающей какую-то знакомую мелодию. Легкая ее фигурка, откинутые на спину светлые волосы, косынка, натянутая до самых бровей, и… свечение вокруг. Все было до боли знакомым, родным.
«Ма…» – застряло у меня в горле. Боже мой, да ведь это дочка моя, Ира!
В тот летний день на сороковом году жизни я вылечился. Спасибо тебе, мама, за подарок такой! И почему я раньше-то этого сходства не замечал?!
Спасибо, родная. И прости, прости ты меня, грешного!
